Гевондян Анушаван Норайрович
И покарают именем меча!
— …верила в то, что все изменится. Вот ее дневник, — я показываю рукой на воображаемый стол с приобщенными к делу вещдоками, — Я мог бы вам прочитать любую страничку, с любого места. Что же она пишет? Эта, как ее называют, грешница? На каждой страничке трогательное описание прошедшего дня. Радость того, что еще один день прошел и подарил ей жизнь. Тихие слезы, когда она пишет о своем отчем доме. Горесть того, что порезали соседку по комнате вчера ночью. И ни одной, вы слышите, ни одной записи о ее, так называемой „работе“, о ее, так называемых „клиентах“! Этот человек не просто стыдился! Нет, он старался вычеркнуть этих мерзавцев из своей памяти. Бедная девушка! Может, и не ее надо было наказывать, а тех, кто портил ее хрупкую жизнь, кто своими грязными, жирными лапами заляпал ее чистую душу, кто свершил над нею насилие, назвав это „наказанием“?
Строгий джентльмен смотрит на меня. Но он видит сейчас этот дневник, исписанный мелким, еще детским почерком. Он думает, наверное, о таком же дневнике у своей малолетней дочери. Его мысли носятся по страницам чужой жизни, пытаясь понять жизнь собственной дочки… или сына. Своего ребенка.
— …может, чья-то сестра, чья-то дочка? Что, тогда и родителей наказать? Или именно их и наказать? Как они воспитали свое чадо?! Как могли позволить, как могли не остановить?!
Да, эта дама, сидящая во втором ряду, действительно очень эффектна. Я чуть наклоняюсь в ее сторону, как бы показывая свою открытость. Показывая то, что мне нечего скрывать, тем более от нее:
— …адвокаты которого, уже подвели дело под психическую неустойчивость своего подопечного! Побойтесь Бога! Мужчина, полный сил, чуть ли не лучший курсант военной академии, вдруг стал в мгновение ока психически больным, считая себя вершителем судеб? Мужчина, который из года в год насилует ночью, а днем готовится к защите своей Родины, конечно же, ненормальный! Завтра он бы стал на страже нашего королевства, на страже вас, ваших детей, вашей жизни! И опять не отдавал бы себе отчета в своих постыдных, страшных деяниях? Нет! Он отдает отчет себе в том, что делает! Сначала, на первом допросе, он жалко бубнит о том, что в порыве страсти чуть придушил девчонку, не рассчитал сил, ну и… Потом он думает, а вернее за него думают профессионалы, и вот перед вами уже не насильник! Простите покорно, это уже больной человек, который хотел во имя чистоты, женской чистоты, наказать падшее и грязное, в его „больном“ воображении, существо! Увольте! Я не психиатр, но я умею различать то, что написано одним и тем же человеком до и после того, как ему дали подумать трезво и без страха, науськивая на ухо о его невиновности…
Я снова закрываю глаза и останавливаюсь прямо по середине барьера. Они смотрят теперь только на меня:
— …он пришел и отнял право жить. Он отнял надежду. Он сжег своим поступком эти странички, полные детской наивной и честной веры в чудо! Не в злой рок, а в доброе чудо! Он растоптал не только ее веру! Он и ему подобные убивают не только физически! Они убивают в нас эту веру! Веру в чудо, в то, что придут хорошие времена!
Я устало вздыхаю и отхожу от барьера в сторону, пусть теперь они увидят его. Пусть увидят того, кто виновен! Краем глаза замечаю, как на своем колченогом стуле медленно выпрямляется Якобсон. Ему неуютно под этими взглядами… Пусть, мне не важно сейчас, что с ним происходит. Мне важно, чтобы присяжные увидели:
— …отнять. Не взять, не дать… Отнять! Убить! Он сделал то, ради чего жил, ради чего его лелеял этот злой рок! Он отнял у нас право верить в чудо! Право верить в завтра! Право жить! Он, который сам никогда не дарил жизни, тот, кто даже не смог прожить свою жизнь достойно, хотя бы в благодарность тем, кто подарил ему эту жизнь!
Они смотрят на подсудимого, и они уже не видят его! Они начали видеть мои слова. Они начали чувствовать мои слова. Они заметили первые отблески клинка. Он еще не близок, но слышен его голос, слышна его поступь!
— …мог ли поступить иначе? Вы имеете право задать этот вопрос не только ему, сколь себе самим! Я промолчу, но прислушайтесь к Вашему сердцу! Пусть его адвокаты попытались отвести от него остальные ужасы содеянного! Пусть он сидит теперь жалкий и покорный своей судьбе, Вашему решению! Теперь он хочет стать тем, кто верит и молит Господа о чуде! Он молит Его и просит отвести сию чашу от него. Теперь он готов откреститься от того, что его вскормило! От злого рока! И раскаивается ли он? Чувствует, что украл самое дорогое, самое ценное — жизнь? Нет! Он надеется, что содеянное им правильно и за это судить его невозможно. Либо судить его должны не Вы! Он думает… Думал ли он, когда ломал хрупкие шейные позвонки бедной девушки в своих ручищах, о том, что не ему дано право взвешивать наши поступки? Думал ли, когда стоял над другими убитыми женщинами?
Теперь я исчез как человек. Я стал частью моих слов. Я растворился в бывшей тишине, что полна теперь мною. Полна моим возмездием! Присяжные не дышат. Они замерли в неестественных позах. Их глаза застыли, уставившись в одну точку. В подсудимого.
Мой голос стал выше. Он рвет тонкие последние барьеры их сомнения во имя чего-то! Не важно, чего именно. Он сминает их жалость.
— Пусть кому-то будет дано право насиловать и убивать! И тогда мы погибнем, мы уничтожим сами себя! Мы заменим Закон насилием! Мы поменяем добро на злой рок! Мы растворимся в черном мраке безразличия и ужаса! Мы станем зверем, который пожирает своих детей!
Но я говорю Вам, что никто, слышите, никто и никогда не сможет убить или отобрать у нас жизнь! Не сможет, пока мы имеем веру! Веру в справедливость, в добро, в Человека, но не в зверя! Пока мы верим вместе! Все!
Не в того, кто будет стоять завтра над нашим бренным телом с опущенными штанами, с вонючей слюной, которая будет стекать из его пасти на наши еще теплые руки! Не в того, кто творит насилие не только над живыми, но и над мертвыми! Вы слышите? Не просто убить, но и совершить насилие и после смерти! Насилие над умершим Человеком! Держать в своих противных лапах, еще минутой назад живого Человека и надругаться над ним еще и еще раз!
Что еще может сделать с нами это животное, которое украло у нас веру в будущее, украло веру в добро, украло нашу жизнь?!
Мой голос уже живет в них. Они полны моим голосом. Они видят меч, что лежит у их ног. Они готовы нагнуться и поднять его! И они сделают это, сейчас и здесь!
— Что еще? Может вырвать наше сердце из нашей груди и, пока оно еще теплое, съесть его, съесть и нашу душу?!
— Хватит!!! Хватит!!! Хватит!!! — жуткий крик раздается за моей спиной. Я вздрагиваю и резко поворачиваюсь. Якобсон стоит на четвереньках, одной рукой опираясь на стул, другой схватившись за горло. Он страшно бледен, его рвет прямо на себя. Он дрожит крупной дрожью и кажется, что он подпрыгивает на месте, так его колотит. Он поднимает глаза, полные ненависти и ужаса! Но он смотрит не на меня, он смотрит на присяжных, что молча сидят за моей спиной и не сводят с него странный, страшный, немигающий взгляд. На тех, кто протягивает мне меч! Он видит этот меч, видит, как остр клинок.
— Я никогда не ел их! Никогда! И был с нею, только с нею, больше ни с кем! Она так прекрасна! Посмотри же, посмотри на нее! Больше ни с кем… Ни с кем… Не ел… Никогда… Только с ней…
Он протягивает дрожащую руку в сторону эффектной блондинки во втором ряду. Но та равнодушна к его воплям, она уже держит меч в руках…
Якобсон захлебывается в рыданиях и падает на пол в зловонную лужу. Лишь тело его подергивается в такт его судорожному дыханию. И плач переходит в кошмарный, унылый вой…
Я ослабляю узел галстука, молча сажусь на стул и долго смотрю на Якобсона. Потом поднимаюсь, выхожу в коридор, дохожу до телефона, что стоит в соседней комнатке. Звоню. В каком-то оцепенении говорю отстраненным голосом в трубку какие-то слова моему собеседнику на том конце провода. Роняю трубку на стол. Возвращаюсь в зал. Присяжные все так же молча сидят на своих местах, и я тоже сажусь рядом с ними. Я так и сижу до тех пор, пока по моему звонку не приезжает полиция. Якобсон так и лежит, пока наручники не защелкиваются на его запястьях. Полицейские так же молча уводят его. Один из них останавливается в дверях и, тихо кашлянув, говорит мне, стараясь не смотреть в сторону присяжных, что так же отрешенно сидят рядом со мной и все так же, не мигая, смотрят на место, где минутой назад, на полу, лежал Якобсон…